Наркотики это тюрьма и смерть

Все началось еще в школе. Я – левша. Меня заставляли писать правой рукой, били линейкой. Я хотел бросить вызов тем, кто был несправедлив ко мне, протестовал, скандалил, позволял себе разные выходки. К тому же, мне хотелось как-то выделиться, чтобы на меня обратили внимание. И я вел себя соответственно. Родителей и учителей я считал не то чтобы врагами, но людьми, которые меня не понимают. Они навязывали мне то, чего я не хотел делать. Я не считал нужным, например, изучать пение. Но это было обязательно, и никто не интересовался моим мнением. Это вызывало чувство протеста, который я не умел выразить, и мне просто хотелось сделать что-нибудь назло. До сих пор мне тяжело общаться с вышестоящими: разговаривая с ними, я испытываю дискомфорт, как в детстве, когда надо было объясняться с учителями.

Меня принимали только некоторые друзья, учившиеся, как и я, спустя рукава. Мы вместе гуляли, хулиганили, пили водку, чтобы выглядеть старше. Курили «план», потом пробовали таблетки. Это было похоже на алкогольное опьянение, только куда меньше неприятностей: ни запаха, ни головной боли. Таблетки давали ощущение спокойствия, расслабленности, непринужденности. Знакомые говорили: «Это ты еще не пробовал химии!» Вскоре я попробовал и ее. Особых интересов и увлечений у меня не было. На кружки и секции не ходил. Я искал другое – что даст мне ощущение веселья и собственной значимости. Водка приносила много удовольствия – застолья, дискотеки, приподнятое настроение. Но образ алкоголика – небритого зашмыганого типа с пивной кружкой в руке – был далек от моего «идеала». Зато наркоманы выглядели куда более респектабельными. Если они пили – тоже нажирались, но при этом выглядели «чистенькими». Им было не занимать неуязвимости, раскрепощенности и уверенности в себе, в их компаниях был какой-то особый микроклимат. И интерес к наркотикам, которые все это дают, со временем возрастал.

После школы я поступил в ПТУ. Начало учебного года надо было как-то отметить, а денег на водку тогда не оказалось. С приятелями я пошел по квартирам искать снотворное, вместо него подвернулся стакан мака. Попробовав опиум, я сразу понял: я нашел то, что мне нужно. Его воздействие казалось волшебством: сразу включалось мышление, фантазия, повышалась физическая и умственная работоспособность. А главное – я чувствовал себя на голову выше всех окружающих, к людям, не знавшим, что такое опиум, относился едва ли не с презрением: что они могли мне сказать! Я раскрепощенно общался с кем угодно и ощущал себя суперменом. Думаю, Президент Соединенных Штатов, окажись он поблизости, показался бы мне просто мелкой сошкой.

И чего я совершенно не мог понять – отчего за наркотики сажают в тюрьму. Моя бы воля – я засеял бы все поля опийным маком и ввел его всенародное употребление. Я не сомневался, что тогда украинцы стали бы супернацией. У меня не было сомнений, что наркоманами были все великие люди, включая Ленина: разве такую революцию можно совершить на трезвую голову? И потом – Владимир Ильич так здорово умел убеждать массы, раздавать обещания о светлом будущем. Он пользовался людьми, как заправский наркоман. И при этом казался больным, его любили и жалели. Только Гитлер, очистивший Германию от наркоманов одним махом, пообещав им бесплатный морфий, не вписывался в мою схему. Но какое правило – без исключений? Пока супернация наркоманов оставалась мечтой, и до выращивания мака в государственных масштабах дело не дошло, я решил делать свое счастье своими руками. Засеял маком клочок земли и стал ждать урожая. Однажды ко мне прибежал друг – в состоянии сильного возбуждения. Он попробовал «химию» (или «ширку») и явился сообщить мне, что это что-то особенное. Я бросился искать того же. Впервые сварил зелье. Жидкость получилась мутной, и меня охватил страх перед этим веществом: вдруг «кинет»! Уже тогда я стоял перед выбором: получить удовольствие или умереть. Я знал, что наркоманы умирают от передозировок. Но, поразмыслив, я решил, что это вряд ли может случиться со мной.

Уколовшись, я как будто оказался в невесомости. А наутро, протрезвев, ощутил невыносимую скуку и тревогу. Мне было неинтересно слушать обычные разговоры приятелей, привычные резко ценности потеряли в весе. Это случилось уже после первого укола. И я отправился искать «ширку». Каждый день я находил ее, кололся и «тащился» до вечера. Я делал это с радостью, видел в наркотике только хорошие стороны. Даже тюрьма, в которую, как я знал, частенько попадали наркоманы, казалась местом, исключительно романтическим – этакая «школа жизни». Я обрастал новыми знакомствами, узнавал, где добывать мак в больших количествах, регулярно ездил за ним и считал свою жизнь весьма интересной.

Отец тогда уехал в длительную командировку. Мама замечала, что со мной не все в порядке, но я чувствовал, что она боится в это верить. Чтобы успокоить ее, я говорил то, что она хотела от меня слышать: я очень быстро научился это понимать. Она считала происходящее со мной шалостью, и это вполне меня устраивало. Так я прокололся полтора года. Потом попробовал «ширку» с димедролом. Успел почувствовать «кумар», когда с «ширкой» возникли перебои. У меня начали возникать сложности. Но опиум по-прежнему делал из «просто Коли» «большого человека», и я не собирался от него отказываться. Я гордился тем, что я – наркоман. У меня была бурная жизнь со своими делами, заботами и проблемами. По сути все сводилось к тому, как достать «ширку», и где ее сварить. Но в «решении» этой «проблемы» была своя эйфория. Несмотря на все запреты, я шел искать наркотики. Это было так романтично: «Нас не остановит ни пуля, ни тюрьма, ни реанимация!» Даже на «кумаре» я чувствовал свою значительность: ведь обычным людям не приходилось испытывать того, что доводилось мне.

К тому времени я уже работал на электростанции, но работа была лишь прикрытием наркомании. Я работал, чтобы поддерживать видимость хорошего сына, внука, брата. Я старательно создавал образ занятого делового человека, всегда находил правдоподобную причину, чтобы пропустить какое-нибудь семейное торжество: поиски «ширки» отнимали слишком много времени, и я уже не мог позволить себе тратить его на родных и близких. На работу я ходил в основном из-за наркотиков. Такого огромного притона, как на нашей электростанции я не видел ни до, ни после. Наркоманов там было очень много. Собирались в заброшенном цехе, варили «ширку» на электроплитах. Частенько набиралось так много жаждущих «раскумариться», что плит не хватало на всех, приходилось долго ждать своей очереди. Из-за длительных отлучек на работе возникали неприятности, но я долго отделывался обещаниями (сколько себя помню, от меня только и требовали – пообещать, что завтра не опоздаю и приду трезвым). Потом я устал даже обещать, и меня уволили. Помню, я был не в состоянии написать заявление об уходе – только поставил подпись под текстом.

Наркотики отнимали так много сил, что их не осталось даже на то, чтобы прятаться и скрывать. Супер-работоспособность оказалась иллюзией: мое состояние менялось слишком часто и резко, приливы сил сменялись отливами, я хватался за все сразу и ничего не мог доделать. Меня уже не трогали никакие человеческие чувства. Вся жизнь вертелась вокруг поездок за маком, варок, уколов. Уважение окружающих я потерял, но это мало волновало меня. Я создавал себе «репутацию» в мире наркоманов. Там меня встречали с распростертыми объятиями, ведь им нужны были мои наркотики. Я не понимал этого, принимал их радость при виде меня целиком на свой счет. Я рисовал образ «отчаянного наркомана», который не остановится ни перед чем, чтобы добыть наркотик. По сути, я уже стал таким, и не заметить происшедшие во мне перемены было невозможно. Мама все поняла и написала отцу. Он вернулся домой. Я объяснил ему, что, действительно, «был грешок», но теперь, когда он приехал домой – а я так по нему скучал! – все будет по-другому. Первое время он верил мне, несмотря на рассказы матери о том, как я ее обманывал. Потом увидел, как я прихожу в невменяемом состоянии и вру прямо ему в глаза, что все «нормально».

Я уже понял, что наркомания – это болезнь. Мама пыталась лечить меня в хозрасчетном отделении наркодиспансера, но снотворные, которые там давали, вполне заменяли наркотики, и мое состояние практически не менялось. Летом перед армией я почувствовал, что подхожу к какой-то страшной черте, за которой – ужасная неизвестность. Контакт с родителями отсутствовал напрочь. Иногда я сутками не выходил из «варочных» квартир. Жизнь заключалась в том, чтобы колоться для поддержания мало-мальски сносного состояния. Во мне поселилось чувство страха: что мне делать со все возрастающей дозой? Тридцать кубов в день, плюс димедрол, плюс снотворные. Меня «кумарило» через пять часов после укола. Я страшно похудел, руки и ноги распухли. Появился страх перед физическими ощущениями. На «кумаре» я просто переставал соображать, что делаю, что происходит вокруг меня.

Мамин знакомый врач предложил полечиться в психиатрической больнице, сделать гемосорбцию. Но надо было подождать дня три дома, посидеть на реланиуме. Я согласился потерпеть. Пусть и через три дня – но мне помогут снять состояние, когда «ширка» нужна, как воздух. Два дня я ел снотворное банками, но не спал и почти не чувствовал облегчения. Родители решили, что я взялся за голову, и отлучились. Я сразу сорвался с места – искать растворитель. На беду это происходило в воскресенье, и магазин (кстати, расположенный рядом с отделением милиции) был закрыт. Недолго думая, я разбил стекло камнем и пролез внутрь. Завыла сирена. Я быстро схватил четыре бутылки и выскочил наружу. Вокруг магазина собралась толпа. Я побежал и сразу услышал: «Стой!» За мной гналась милиция. Но не мысль о тюрьме испугала меня в ту минуту – я запаниковал, что не успею «раскумариться». Я бросил в милиционера бутылку, потом – вторую. Он упал. Но меня все равно поймали. Только оказавшись в руках «стражей порядка», я понял, что натворил. До меня вдруг дошло, что тюрьма – это совсем не так романтично, как мне раньше казалось. Я схватился руками за голову и закричал.

В милиции у меня в кармане нашли мак. На меня набросились с вопросами и предложениями. Добивались, чтобы я назвал какие-то адреса, какие-то фамилии, признался в участии в каких-то преступлениях. Обещали дать за это мак. Я с трудом понимал, чего от меня хотят. Зато здесь я вспомнил, что у меня есть родители, и только они смогут мне помочь. Из милиции меня забрали под расписку. Следователь разрешил до суда полечиться, и я лег в психиатрическую больницу. Колоться мне не хотелось: пережитый стресс изменил направление мыслей. Боязнь потерять свободу, а с ней – все: время, молодость, близких – удерживал меня от уколов. Я задумался о том, что я делал, и увидел, что результат наркомании плачевен. Как далека была нынешняя реальность от моих прежних размышлений о преимуществах, которые дает человеку опиум. Наркотики уже привели меня к воротам тюрьмы. А друзья, которые, казалось бы, должны броситься мне на выручку, – не могли, да и не хотели помочь. Иллюзия, что я нужен товарищам-наркоманам, разбилась. Только родители любили меня и хотели помочь.

Я пролежал в психбольнице четыре месяца. Мне делали сорбции и различные процедуры. Думаю, врачи искренне хотели мне помочь. Даже пытались воспитывать. Но мои мысли были в таком беспорядке! Я понимал, что наркотики – это крах, и тут же начинал завидовать шизофренику, не один раз отсидевшему за наркотики, а теперь прописавшемуся в «психушке», куда брат доставлял ему «ширку». Что ни говори, а он здорово устроился: милиция не трогает, есть крыша над головой, трехразовое питание и наркотики – почти идеал! Подумать только, я завидовал шизофренику! Мог ли я предполагать такое, когда размышлял о роли мака в формировании супернации! Мне дали условный срок, и врачи настоятельно посоветовали идти в армию: они сами не верили, что я смогу полностью отказаться от наркотиков. Отец плакал: «Что я буду с тобой делать?» А я не чувствовал внутреннего желания уколоться. Тем не менее, вскоре отправился на квартиру к старым «друзьям». Укололись, побеседовали. На следующий день, проснувшись, испугался: и не хотел – а укололся. Я понял, что мне надо прятаться от наркотика.

Армия представлялась для этого идеальным местом. Там все знали, что я – наркоман, но это только возвышало меня в собственных глазах: единственный на всю часть человек, который пробовал наркотики! Моя хитрость, изворотливость, способность манипулировать людьми, умение раздобыть водку и коноплю делали мне авторитет среди сослуживцев. Ко мне обращались с просьбами помочь, и у меня снова возникла иллюзия, что я нужен людям. Я утешал себя тем, что не колюсь каждый день, а к конопле нет привыкания. Я считал это нормальным: каждый день курить коноплю, изредка выпивать и колоться. Если же конопли не оказывалось, я чувствовал сильный дискомфорт: я уже не воспринимал мир на трезвую голову, надо было хоть чем-то одурманить мозги. Однажды, напившись, я подрался и ранил ножом своего противника. Протрезвев, снова схватился за голову. Под арестом было много времени вспомнить все и подумать о том, что я делал в жизни. Когда приехали родители, я наобещал маме золотые горы: «И наркотики брошу, и сделаю все, что хочешь, только помоги!» Я знал, что ради меня она способна на все, и знал, как с ней разговаривать.

Но меня все-таки осудили. До последнего момента я не верил, что меня посадят. Даже когда везли в дисбат, думал – пугают. Они должны были понять меня и простить! Ведь я уже все осознал и раскаялся. Но они не простили. И я не мог никого в этом винить: я сам заслужил такое отношение своей подлостью и враньем. В дисбате наркотиков не было, и я не думал о них. Мозги работали в одном направлении: как тут выжить. Я старался зарекомендовать себя не тряпкой, а человеком. Не задумываясь, прибегал для этого к обману. Когда меня спросили: «Что ты умеешь делать?» – ответил: «Рисовать». Самое интересное, что, начав делать какие-то наброски по вечерам, я сумел развить в себе эту способность и вскоре даже перерисовывал иконы. Это помогало выжить. И согреться. Особенно зимой в казарме, где было минус пять. Мы спали одетыми, в шапках. Вши, дизентерия, желтуха – все это было обыденностью. Настоящая зона мало напоминала ту романтическую «школу жизни», какой она представлялась мне раньше. К тому же здесь не было наркотиков, за которые можно прятаться. Человек в зоне – как голый: какой есть, таким и кажется.

Родителям я писал жалобные письма, пытаясь подвигнуть их на какие-нибудь действия, чтобы сократить срок заключения. Вскоре я попал в госпиталь и комиссовался по болезни. Там встретил двух наркоманов. Вместе мы обманом выудили деньги у одного солдатика, к которому приехали родители. Но как обменять их на наркотики? Выйти из госпиталя мы не могли, единственный вариант – попросить кого-нибудь из прохожих, практически первого встречного. Но ведь он запросто может уйти с нашими деньгами и не вернуться. Мы присовокупили к деньгам записку, написанную по всем правилам психологии. Жаль, что этот уникальный «документ» не сохранился: он был составлен так, чтобы читающий не просто согласился – счел своим святым долгом принести нам наркотики. И записка сработала. Уколовшись, я не испытывал душевного дискомфорта: я не на свободе, поэтому уколоться – не грех. Вот выйду – тогда не буду. Мои приятели сидели с мечтой об уколе. Я рисовал себе другое: пойду на работу, познакомлюсь с симпатичной девушкой. Иллюзий насчет «интересной блатной жизни» у меня уже не было. И нарушать закон больше не хотелось – нахлебался я этой блатной романтики. Мне хотелось простых человеческих вещей. Хотелось искупить грехи. В дисбате нас посещали «свидетели Иеговы», говорили: «Это кара Божья, это за грехи!» Возразить на это было трудно: я знал, что сам во всем виноват.

Освободившись, я пошел в храм, поставил свечку. Я хотел начать жизнь сначала. За три года моей службы и заключения мир изменился, и это было интересно. Я ходил и наблюдал весь этот «рынок» и «изобилие». Работать устроился слесарем. Но хотелось чего-то другого, и, если честно, просто более легкой жизни. Из цеха постоянно тянуло на пляж или в кафе, повсюду были соблазны. Я обнаружил, что многие мои сверстники уже ездят на «мерседесах». Встретил и старых друзей. Увидев, до какого состояния докололись они за время моего отсутствия, я подумал, что дисбат был для меня скорее благом. Они совершали подлости даже по отношению друг к другу, что было несовместимо с моими представлениями о «чести и достоинстве наркомана». Чем больше я интересовался «новым миром», тем больше разочаровывался в нем. «Выручала» водка. Выпив, я воображал себя таким, каким хотел. К наркотикам возвращаться не хотелось. Даже не хотелось иметь ничего общего с наркоманами. Но тут я почему-то решил уколоться в последний раз: вспомню былое и брошу окончательно. Этот укол снова перевернул мозги. Года два после него я чередовал водку с наркотиками, убеждая родителей, что я – не наркоман: работаю, приношу домой деньги, ну и что – что выпиваю и покалываюсь?

Потом я снова плотно «присел». Зарплату отдавал маме, но каждый день выпрашивал деньги под разными предлогами: то на кино, то на кафе. Вскоре понял, что возвращаюсь к прежнему, и испугался. Я знал, что наркотики оборачиваются тюрьмой. Мама предлагала мне лечиться в экспериментальном лечебно-реабилитационном центре, но я не верил в успех: «Все наркологии одинаковы!» Я помнил, как лечился в наркодиспансере – в обычном и хозрасчетном отделениях. В последнее я приезжал на так называемый дневной стационар. Утром кололся в ванной, потом ехал за законной порцией реланиума и снотворных. В аптеке их не продавали, а чистая «ширка» меня уже не «тащила». Вот я и «лечился» – с большим удовольствием. Если так было в «хозрасчетном» отделении, почему в «экспериментальном» должно быть иначе? Между тем петля вокруг моей шеи затягивалась все туже. Я уже не мог ничего делать без наркотика. Прогуливал работу, влезал в долги. В конце концов, я согласился поехать попытать счастья в экспериментальный центр. Первое, что я там увидел, была группа пациентов, которые шли играть в футбол: с мячом в руках, румяные. Будто я попал на спортивную базу. Спорт и групповая психотерапия – этого мне еще не доводилось видеть в больницах. Вскоре я сам ходил отжиматься в спортзал и бегал кроссы с другими пациентами. Меня радовала мысль, что никому из встречных и в голову бы не пришло, что это бегут пациенты наркодиспансера.

Наступил момент, когда я почувствовал себя «здоровым». Это, конечно, было сильным преувеличением. Просто я в то время увидел, что есть противовес «ширке». Но еще не различал, когда во мне проявляется человеческое, а когда – наркоманское. Я завысил свои достижения, решив, что наркотики теперь для меня неопасны, поскольку я веду исключительно здоровый образ жизни. Но в моих мозгах еще не укладывалось, что ни разу в жизни я больше не уколюсь. Я стал ездить на работу из Центра. Мой энтузиазм быстро улетучивался под давлением жизненных трудностей. У меня была работа и дом, но где же радость? Колоться нельзя, иначе – тюрьма и смерть. Но и без «ширки» не было «радости» в жизни. Я еще не приобрел других ценностей. Во мне еще мало было человека, больше – наркомана. И я позволял ему брать верх. Меня мучил вопрос: что делать, чтобы не колоться. Я не знал, что делать со своим «хочется». Рисовал в своем будущем цветущие сады, но ничего не делал, чтобы они выросли, и желания оставались желаниями. Я стал допускать мысли о наркотике и порой забывал, какие последствия имеет наркомания. В памяти всплывали красочные переживания, мучила ностальгия по уколу. Сергей Викторович заметил это и сказал: «У Вас уже пошел обратный процесс». Но мысли о наркотиках захватили меня, и однажды я наелся снотворных. Меня выписали.

Дома я пришел в себя и понял, что упустил шанс, который мне дали. Мне было жаль того, что я потерял: доверия и человеческого отношения. Я называл себя ничтожестовм, ругал за неблагодарность, не спал ночами. Это была какая-то моральная абстиненция. Я не кололся, сидел дома, и все равно мне было плохо – я не мог понять, отчего. И тогда я решил уколоться – чтобы хотя бы понимать, почему мне плохо. Раз я не нахожу для себя ничего в «трезвом» мире, пойду в наркоманию – там я все знаю и чувствую себя, как рыба в воде. Неделю я просто убивал себя. Я уже не искал себе оправданий – иллюзий меня лишили в Центре – кололся просто так. Стыдно было смотреть людям в глаза – я ведь был «наркоманом», а значит – «ничтожеством». А раз так – терять нечего. Я готовил себе такие дозы, что наркоманы, с которыми я кололся, просили меня уйти в подъезд – боялись, что я умру прямо у них в квартире. Наркотик стал для меня средством ухода от собственного сознания. Я уже не мог не видеть всей гнилости наркоманской среды, где все обманывают и предают друг друга ради нескольких кубов «ширки». Сколько суеты было вокруг нее! А скольких она уже свела в могилу! Чтобы не думать об этом, я снова кололся – и проваливался куда-то. А когда приходил в сознание – вокруг меня медленно, как на фотобумаге проступали детали ужасной картины: изможденные люди суетились вокруг банки с зельем, повсюду валялись шприцы – и все это напоминало фильм ужасов.

Здесь мне вспоминалась другая жизнь, которую я видел в Центре. Я кололся, но вспоминал пережитые там события и чувства, которые начинали во мне зарождаться. Я думал: я еще такой молодой, неужели в двадцать четыре года я должен поставить на себе крест? Ведь я прекрасно вижу, что стоит за «кайфом»: ложь, предательство, цинизм. Для наркомана нет черты, которую он не мог бы переступить в поисках наркотика. Даже пойти на убийство из-за наркотика – это лишь вопрос времени. По-видимому, это понимали и мои родители. Однажды, когда я пришел домой «раскумаренным», они сказали: «Мы хотим видеть сына. А наркоман нам не нужен. Если ты хочешь умереть – делай это не у нас на глазах. Не мешай нам жить». Я пытался давить на них: «Вы сами меня неправильно воспитывали, сами виноваты, что я – такой. А теперь выгоняете?» Но отец ответил: «Если захочешь бросить наркотики – всегда помогу, как человеку. А наркоману помогать не собираюсь».

Начались мои скитания. Я пошел к брату, но он не впустил меня, сказал: «Приходи в нормальном состоянии, тогда поговорим». Своим «друзьям» я тоже не больно нужен был без наркотиков. Передо мной стоял выбор: либо доставать «ширку» любым путем (а это – тюрьма и смерть), либо попытаться госпитализироваться в Центр. Но туда меня отказывались принимать, говорили: «Попробуй сам решить хоть одну проблему». Я отправился к приятелю, с которым вместе работал, попросил меня приютить. Он согласился, но поставил условие: никаких наркотиков. Мы жили у него на даче. Там я «спрыгнул» и помогал ему делать ремонт. Места, где были наркотики, старался обходить стороной. Мы нашли работу на автостоянке и еще подрабатывали на ремонтных работах. Родители увидели, что работаю и не колюсь – пустили домой. Я радовался, что у меня что-то получается. Но как-то раз шел с работы уставший, деньги были в кармане, и я снова подумал: уколюсь – уже точно в последний раз. И снова этот «последний раз» оказался первым в очередном загуле.

Из дома пришлось уйти. Вернуться к другу я тоже не мог: он уехал на море, а я, оставшись один, напился водки с таблетками, и пока был в невменяемом состоянии, с дачи пропали велосипеды. Не оставалось ничего иного, как жить на улице, воровать яблоки в чужих садах и продавать их на рынке. Но и это вскоре закончилось. Начались холода. Наступил октябрь – месяц, в котором я родился. В свой день рожденья я проснулся в каком-то подъезде. Надо мной стоял незнакомый мужик, на лице его была недвусмысленная ухмылка: такой молодой – и так опустился! На «кумаре» пришел я домой – даже колоться уже не хотелось. Попросил родителей помочь, чувствовал, что умираю: еще чуть-чуть – и все. «Спрыгивал» дома, и через день ездил в Центр. Туда по-прежнему не принимали. Сергей Викторович спрашивал: «Зачем Вы хотите лечиться?» – «Я боюсь умереть.» – «Если Вы понимаете, что умрете, значит и сами можете бросить наркотики.» Но мне необходима была их помощь! Я приехал снова и пришел к Леониду Александровичу: «Возьмите хоть на неделю!» Мне дали еще один шанс.

На этот раз я начинал уже не с нуля. Я видел себя в истинном свете, осознавал, что я – наркоман, такой же, как и все. Я знал: то, что я делал, не давало мне права называться человеком, и старался заработать уважение. Я понимал, что для этого надо: слова не должны расходиться с делом. Нужно было учиться все доводить до конца, чтобы научиться уважать себя самого. Я стал хвататься за любую работу, чтобы заслужить доверие. Я уже не ждал, что мне принесут его на тарелочке. Я приобретал новые ценности, а путь к уколам для себя закрыл: решил, что мой «последний» укол – не в будущем, а в прошлом. Сначала мне помогали научиться ограничивать себя в своих непомерных желаниях и требованиях к жизни. Потом я стал различать, что я могу себе позволить, а что – нет. Какое-то время я даже боялся выходить в магазин. Потом свобода перестала пугать, поскольку я стал овладевать своими желаниями. Наркомания – болезнь хроническая. А самое трудное для наркомана – отказать себе в чем-нибудь. Когда я научился отказывать себе – меня стали больше уважать.

Я сравнивал свое положение в центре с тем, что оставил в прошлом, и радовался, что ко мне снова стали относиться, как к человеку. Разумеется, все это происходило не само по себе, каждый день на группах психотерапии я пытался разобраться в себе, понять что-то новое. Как-то на группе Сергей Викторович сказал: «Представьте, что в трудную ситуацию попадает нормальный человек. Он принимается искать выход. Это можно смоделировать так: у него в руках – связка ключей, и он пробует отмыкать ими разные двери, пока не найдет ключ, который подходит к замку от двери, ведущей на свободу. Наркоман же всегда пользуется одним ключом – от двери, за которой – наркотик. Поэтому он никогда не выйдет на свободу. Когда вы перестанете пользоваться этим ключом, вы сможете отпереть нужную дверь.» В последнее время я забыл, что у меня есть этот ключ. Я знаю, что за этой дверью: тюрьма и смерть, и если я войду туда – назад могу уже не выйти. Поэтому я всегда пытаюсь найти нужный ключ от нужной двери. Иногда какой-нибудь вопрос мучает меня неделями. Но я ищу выход, и рано или поздно нахожу его. Это нравится мне. В жизни много разных ситуаций, но именно это и делает ее интересной. Может быть, смысл жизни в том и состоит, чтобы решать разные задачи, которые она перед тобой ставит. И мелкие, и глобальные. И сам процесс решения этих задач теперь доставляет мне огромное удовольствие.

Сейчас я работаю в Центре кочегаром. Если использовать военную терминологию, это – твердая позиция, которую мне удалось занять. Я знаю, что должен готовить себя к продвижению вперед. Но эта позиция будет моим тылом. Мне хорошо в Центре, но рано или поздно я уйду из него в мир, и мне надо к этому подготовиться. Я понимаю, что сделал только первые шаги, и дальше, наверное, задачи будут сложнее. Но в жизни, как в шахматах – чем сильнее соперник, тем интереснее играть.